волновалась: что если мы подталкиваем ее к жизни, которая ей не подходит? Я замечала, что из-за нашего поощрения Ясси, ласковая и преданная девочка, очень привязанная к своей любящей семье, терзалась противоречиями и по несколько дней ходила подавленная. Она смеялась над собой и признавалась, что постоянно чувствует… Нерешительность, подсказывала я? Нет, нет, как же это назвать… Вдруг ее лицо вспыхивало: досаду! Нет, Ясси, едва ли это досада, говорила я. Да, пожалуй; я чувствую свою нерешительность, неполноценность и, возможно, из-за этого испытываю досаду на себя.
Кажется, тогда все мои девочки хотели уехать из Ирана – все, кроме Махшид, которая была очень увлечена работой. Она хотела, чтобы ее повысили, и жаждала стабильности, но в повышении ей отказывали из-за прежних политических пристрастий и принадлежности к религиозной оппозиции. Митра подала на канадскую визу, хотя они с Хамидом еще не окончательно решились. Его мать была против, и в Канаде их ждала неизвестность, а жизнь в Иране, несмотря на свои недостатки, была им хорошо знакома. Хамид работал на хорошем месте; они были обеспечены. «Его мать постоянно повторяет, что здесь мы „кто-то“, а там…»
– Я тоже думаю уехать, – вдруг произнесла Азин. – И будь у Саназ хоть капля здравого смысла, она бы тоже уехала, вышла за своего жениха, сменила место жительства, а потом могла бы и развестись. Что? – обиженно произнесла она, когда остальные ошарашенно на нее посмотрели. Она нервно выудила сигарету из сумочки. – Что я такого сказала?
Закуривать она не стала – она никогда не курила на занятиях – но зажала сигарету в длинных белых пальцах с помидорно-красными ногтями. Она вдруг заметила наше молчание и, как ребенок, которого поймали на воровстве конфет, взглянула на незажженную сигарету и с обезоруживающей улыбкой раздавила ее в пепельнице.
А как тебе удается ходить с такими ногтями, спросила я, чтобы сменить тему. Я хожу в перчатках, ответила она. Ношу темные перчатки даже летом. Покрытые лаком ногти, как и макияж, были преступлением, за которое полагалось наказание в виде порки, штрафа и тюремного заключения сроком до года. Разумеется, эти фокусы всем известны, и если им захочется докопаться, они велят снять перчатки. Она продолжала щебетать про ногти и перчатки, а потом внезапно замолчала. Эти ногти так меня радуют, произнесла она тонким голоском, в котором не было ни капли радости. Они такие красные, что ни о чем другом больше думать не хочется.
– А о чем другом ты думаешь? – тихо спросила Нассрин.
– О всяком. Сама знаешь. – И Азин расплакалась. Мы пораженно смотрели на нее. Манна смущенно передала ей коробку с бумажными салфетками – ей явно хотелось, чтобы Азин перестала плакать. Махшид ушла в свою раковину, а Нассрин наклонилась вперед и сжала кулаки так, что костяшки побелели. Ясси, сидевшая ближе всех к Азин, потянулась, положила руку ей на плечо и тихо его сжала.
Я никогда не узнаю, какие раны скрывала Азин и были ли настоящими те, о которых она рассказывала. Я пытаюсь найти ответ на общей фотографии, сделанной в мой последний вечер в Тегеране, но взгляд отвлекается на блеск ее круглых золотых сережек. Фотографии часто лгут, разве что вы умеете читать по форме носа, как мой волшебник. Я таким даром не обладаю.
Глядя на этот портрет, трудно представить, что в жизни у Азин есть хоть какие-то тревоги. Она выглядит беспечной; ее светлые волосы идеально гармонируют с бледной кожей и темно-медовыми глазами. Она любила шокировать окружающих; это подтверждается тем фактом, что замужем она была трижды. Первый раз она вышла замуж, когда ей не было еще восемнадцати, и развелась меньше чем через год. Что случилось с ее вторым мужем, она так и не объяснила. Возможно, она так часто меняла мужей, потому что в Иране выйти замуж было проще, чем встречаться с парнем без брака.
Она рассказывала, что мужа раздражали все ее увлечения. Он ревновал ее к книгам, компьютеру и нашим утренним занятиям по четвергам. С застывшей улыбкой она говорила, что он считал ее «свободный дух» унизительным для себя и бил ее, а потом пытался задобрить клятвами в вечной любви. Ее рассказы причиняли мне почти физическую боль. Больше всего меня тревожили даже не побои, а словесные издевательства – он кричал, что никто никогда больше на ней не женится, что она «потасканная», как подержанная машина, и ни один мужчина не захочет иметь подержанную жену. Он бахвалился, что может взять в жены восемнадцатилетнюю, жениться на «свеженькой» неиспорченной девственнице в любой момент. Он говорил ей это, но не уходил от нее. Я помню не столько ее слова, сколько ее лицо, когда она рассказывала эти ужасные вещи: она улыбалась, но в глазах блестели слезы. Поведав нам свою историю, она сказала: теперь вы знаете, почему я так часто опаздываю. Позже Манна без особого сочувствия заметила: Азин может обесценить даже собственные проблемы.
Вскоре мы все оказались вовлечены в супружеские дрязги Азин. Сначала я рассказала о ее ситуации Биджану после ужина; потом поговорила со своей лучшей подругой, великолепным адвокатом, которая питала слабость к безнадежным делам, и уговорила ее взяться за дело Азин. С тех пор Азин стала постоянной темой наших разговоров – ее колебания, муж, жалобы, ее искренность и притворство.
Я не планировала, что разговоры на личные темы станут частью наших занятий, но мало-помалу те начали просачиваться в литературные обсуждения, а потом и вторглись в них с полной силой. Мы начинали с бесед на абстрактные темы, но постепенно стали приводить в пример личный опыт. Мы обсуждали случаи, когда физического и психологического насилия над женщиной оказывалось недостаточно, чтобы судья вынес решение о разводе. Вспоминали бракоразводные дела, когда судья не только отказывался предоставить женщине развод, но и обвинял ее в том, что она подверглась побоям, и советовал поразмышлять, что она сделала неправильно и чем навлекла на себя недовольство мужа. Мы шутили об одном судье, который сам регулярно избивал жену. Поговорку о слепоте правосудия в нашем случае следовало понимать буквально: в своем несправедливом отношении к женщинам иранское правосудие не знало ни религиозных, ни расовых, ни прочих различий.
Говорят, что частная жизнь и политика неразделимы. Это, конечно же, не так. В основе борьбы за политические права – желание защитить себя и сделать так, чтобы политика не вмешивалась в частную жизнь. Частная жизнь и политика взаимозависимы, но это не одно и то же. Их связывает
